Библиотека
Сознание: истина или мудрость?
Кристиан де Куинси получил степень доктора философии и религии в Калифорнийском Институте Интегральных Исследований. Постоянная академическая должность – профессор философии в университете им. Дж. Ф. Кеннеди ( JFKU), также проводит факультативные семинары по вопросам сознания в различных университетах США и Великобритании.
Когда мы исследуем сознание, что мы ищем – истину или мудрость? Мы пытаемся обнаружить убедительные данные или просветляющий непосредственный опыт?
Мои самые дальние предки – бактерии! Я, семилетний ирландский мальчишка, на самом деле поражен этим открытием. Я сижу, глядя на дождливый зимний полдень за окном, представляя себе всю протяженность эволюции: жизнь росла и развивалась от самых скромных созданий до всего этого – и меня в том числе!
Я помню, как был очарован наличием сознания в тот день. Все началось с определения слова «эволюция», найденного в истрепанной отцовской энциклопедии. Мое внимание привлекло изображение динозавра. Я происхожу не только от своих родителей, бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек и так дальше, но вся человеческая раса происходит от неких обезьяноподобных предков, которые происходят от более примитивных млекопитающих, а те, в свою очередь от рептилий, амфибий, рыб, медуз, скоплений клеток, и в конце концов все сводится к подобной бактерии одноклеточной инфузории, как ее назвали в той старой энциклопедии.
Я снова и снова громко повторял слово, наслаждаясь его звучанием – «э-во-лю-ци-я». Оно звучало великим открытием, разворачиваясь из скрытых форм, подобно тому, как мой язык разворачивался из глубины моего рта.
Но меня захватило и нечто еще более волнующее. Я был заворожен не только образами всей этой эволюционной лестницы, на вершине которой сидел тот парень и читал огромную старую пыльную книгу. Каким-то образом вся колоссальная лестница дала нам способность оглянуться и осмыслить сам по себе процесс эволюции. Я рос заинтригованным. Не то, чтобы я ночами не спал, пытаясь решить этот вопрос, но время от времени я вспоминал динозавров и инфузорию и задумывался об эволюции, задумывался о чувствах и мыслях, вибрирующих во мне и других созданиях.
Годы спустя, после того, как мне не удалось найти ответы на свои вопросы ни в науке, ни в религии, я обратился к философским трактатам Востока, в особенности тем, которые уделяли основное внимание именно беспокоящим меня вопросам: о природе ума, о природе материи и о том, как они соотносятся друг с другом. Я вернулся в колледж и с настойчивостью и решительностью взломал шифр Западного философского жаргона. Я начал понимать, что имеют в виду философы, говоря о «проблеме ум-тело». Я начал принимать, а потом и полюбил ту строгость и четкость, с которой философы подходили к языку, полируя и разбирая на части определения, погребенные под безосновательными предположениями. Я научился применять хирургические инструменты логики и анализа для того, чтобы пробиться сквозь лингвистические и концептуальные заблуждения, окружающие «великие вопросы». Я научился применять и ценить философский интеллектуальный дар. В дебатах, дискуссиях и спорах я овладевал мечом и скальпелем, отсекая беспечное и «неряшливое» мышление о природе сознания и о его возникновении из материи. Я наслаждался погружением в ученые споры, следуя «беспощадному» подходу в поисках истины.
Последовательно я проанализировал все конфликтующие взгляды на проблему ум-тело – отсекая все концептуальные клубки сбивающих с толку дуализма, материализма и идеализма, выявляя серьезные недостатки в каждом из них. Но я все еще искал ответ.
Вскоре после моего сорокового дня рождения меня словно молнией озарило понимание, когда я вновь обнаружил для себя работы Альфреда Норта Уайтхеда – одного из величайших философов двадцатого века, мыслителя, который понимал глубочайшую важность чувств на всех уровнях реальности. Наконец-то ответ на вопрос, занимавший меня всю мою жизнь: «Когда в великой цепи эволюции впервые появилось сознание?» - оказался очень простым. Никогда. Сознание всегда было здесь, не важно, как далеко в прошлое вы проследите последовательность эволюции. Будут ли это рыбы или медузы, бактерии и инфузории – и еще дальше, к органической жизни, ДНК и белкам, молекулам и атомам, элементарным частицам, кваркам и квантам и из чего там еще состоит материя и энергия.
Там, где меня подвели дуализм, материализм и идеализм, у меня появилась разумная и связная история сознания и эволюции. Это был панпсихизм, мировоззрение, которое предполагает, что любая форма материи обладает определенной формой сознания. Сознание, как я теперь понимал, там до самого низа.
Конфликтующие мировоззрения
Из всех подходов, пытавшихся решить проблему ум-тело, этот был наиболее спорным и наименее принятым в научном сообществе. Лишь немногие философские книги или статьи хотя бы вскользь упоминали идеи панпсихизма. А те, кто упоминали, говорили, что он недостоин серьезного рассмотрения. Уничижительные комментарии вроде «панпсихизм предлагает нам поверить, что камни и деревья обладают мышлением» подразумевали, что мы должны поверить в то, что низшие формы материи могут думать так же, как и человек: «Абсурдно считать, что камень может сочинить сонет Шекспира или сделать выводы Эйнштейна». Но подобная критика абсолютно неверно представляет себе панпсихизм – и сознание. Эти критики крайне редко, если вообще когда бы то ни было, давали себе труд ознакомиться непосредственно с работами Уайтхеда и других панпсихистов и выяснить, что же на самом деле они имели в виду.
Я сделал это и нашел их философскую позицию относительно проблемы ум-тело наиболее связной и осмысленной. А поскольку панпсихизм был столь противоречивым и превратно понимаемым, я так же озаботился и тем, чтобы разработать солидную защиту от неминуемых нападок. Я пришел к выводу, что лучшая линия защиты – типичная для академической философии – прибегнуть к неумолимой и безжалостной атаке. Так что я провел годы, изучая и анализируя противоположные точки зрения – дуализма, материализма и идеализма. Основные недостатки этих мировоззрений можно описать очень просто: все они требуют сверхъестественного вмешательства.
Чем больше я исследовал эти мировоззрения, тем больше я убеждался, что единственное рациональное объяснение существования как разума, так и материи – это какая-то форма панпсихизма. Природа сама по себе разумна до самого низа. И это объясняет нечто, очевидное нашему здравому смыслу: и сознание, и материя-энергия реальны.
Я получал удовольствие, отвечая на критику панпсихизма, указывая недостатки всех других позиций. Я ощущал себя борцом за истину, защитником философского неудачника и парии. Я объявил крестовый поход за рациональную связность в любой попытке решить проблему разум-тело – и в самом простом смысле это означало: "никаких чудес"
Но я был не только философом. В первую и в главную очередь я был человеческим существом. И из личного опыта я очень хорошо знал, что дорога к истине лежит не только в области разума. Я вполне допускал, что, несмотря на все разумные усилия, глубочайшая природа реальности ускользнет от рационального понимания. Я знал, что существуют, по крайней мере, три возможности: 1) разум сможет проникнуть в тайну ума-тела (рациональная позиция); 2) разум не сможет понять эту тайну (позиция так называемых мистиков); или 3) сам по себе разум не сможет решить проблему ума-тела, но при поддержке других способов познания человеческое сознание все-таки сможет разгадать эту тайну (ноэтическая позиция).
Тем не менее, как философ, я считал своим долгом чтить дар разумного мышления и придерживаться его пока это возможно.
У меня возникло такое отношение: «Если вы не уважаете правила логики и рациональной связности – и пытаетесь понять, что сказали другие – вы не можете говорить на такие философские темы, как сознание и проблема ум-тело». А если вы все-таки беретесь за это, я безжалостно укажу вам на недостатки вашей логики, постараюсь убедить вас в том, что ваше мышление ошибочно и заставлю вас отказаться от ваших разрозненных и бессвязных убеждений.
Если меня будут обвинять в чрезмерной строгости, я напомню себе и своим оппонентам, что все это делается во имя истины. Если на нашем пути нам придется отказаться от наших любимых убеждений и если это расстроит нас, заставит нервничать или унизит, да будет так. Подобный опыт нужно приветствовать как важный шаг на пути обучения. «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», - для философии так же верно, как и для всего остального.
И хотя подобное отношение было вполне оправдано в рамках своего собственного ограниченного контекста, оно часто казалось плоским и одномерным. Оно упускало нечто очень важное в человеческих отношениях.
Истина любой ценой?
Понимание этого пришло ко мне в полную силу на последней конференции, посвященной сознанию, в Тусконе. На одном из заседаний молодой материалист с большим воодушевлением представлял свою собственную концепцию возникновения разума из материи. Он хорошо знал материал, говорил красноречиво и лучился удовольствием, демонстрируя нам свои интуитивные постижения. Я с трудом сдерживал себя, пока он говорил, потому что мне было совершенно очевидно, что он совершенно не понимает сути дела. О чем бы он ни говорил, это не было сознанием.
Когда он попросил задавать вопросы, я поднялся и обрушился на него с безжалостной критикой. Поскольку сознание совершенно субъективно, то как же его модель может утверждать возникновение субъективности из полностью объективной материи? «Все ваши умопостроения покоятся на зыбучих песках, это замки на песке, и даже не начинайте нам что-либо говорить о сознании. Это всего лишь хорошо аргументированный материальный супернатурализм – т.е., абсолютная чепуха».
Может быть, я произносил не эти слова, но суть моего выступления, его тона и содержания они передают довольно точно. Он сел на свое место очевидно потрясенный, и его место на сцене занял следующий оратор. Всего лишь несколько мгновений назад этот молодой человек был полон жизненной силы и энергии, воодушевлен своими идеями, предлагая нам то, во что он страстно верил. Сейчас он выглядел надломленным. «Боже, это моих рук дело», - сказал я себе, сгорая со стыда. Такова была цена истины, и в тот момент для меня стало ясно, что она того не стоит. Должен быть другой способ заниматься философией.
И, конечно же, этот путь нашелся. Не все философы столь безжалостны, хотя многих учат быть таковыми. Весь следующий день и всю следующую ночь образ поверженного молодого философа преследовал меня. Я решил больше не следовать истине «любой ценой». Такое следование истине вело к раздвоению, отделяло ее от мудрости и сострадания, поэтому явно что-то было не так. Если философия ума давала ясные, четкие и скрупулезные аргументы, но не могла при этом учесть тот факт, что чувства – основное для самой природы сознания – «то, как мы чувствуем изнутри» - тогда, начал я осознавать, эта дисциплина агонизирует.
Исследование сознания не может полагаться исключительно на рациональную целостность – на связи между концепциями и идеями. Оно должно включать в себя неизреченный, довербальный, дорациональный процесс, который я лучше всего могу описать как «вчувствование в наши чувства», или переживание переживаний. И чем больше я думал об этом, тем полнее я понимал, что исследование опыта от первого лица рано или поздно приходит к посланию: Мы не одиноки. Мы не отдельные солипсистские пузыри сознания, опыта или субъективности (подставьте здесь свое любимое слово), мы существуем в мире взаимоотношений. Мы – и сознание – интерсубъективны. Любое целостное исследование сознания должно включить перспективу второго лица вовлеченного присутствия, бытия в отношениях.
Когда на следующий день я встретил молодого материалиста, я обнаружил, что огонь снова зажегся в его глазах. Я извинился, а он в ответ очень удивился. Он с трудом припомнил, в чем дело, и не ожидал никаких извинений (ну как же, философское обучение!) Возможно, мое нападение не оказало такого уж разрушительного действия, как мне показалось; возможно, я все это придумал, или спроецировал. Тем не менее, это столкновение, реальное или воображаемое, послужило мне важным уроком.
Сознание и завоевание
Полученный мной урок показал новые грани своей глубины следующим днем. Между лекциями я бродил от лектора к лектору и остановился у одного из них. Презентация называлась «Сознание до завоевания», вел ее антрополог из Стенфорда Е.Ричард Соренсон. Там же были и печатные материалы – главы из его только что опубликованной книги «Эпистемология племен» (Tribal Epistemologies). У меня не было времени прочитать весь отрывок, но мое внимание привлекла та часть, которую я все-таки прочитал. Соренсон различал две совершенно разных формы сознания: «до завоевания», характерное для коренных народов, и «после завоевания», характерное для современного рационального сознания. «Завоеванием» он называл то, что произошло с коренным сознанием и тот образ жизни, который привили Новому Свету испанские конкистадоры.
Я захватил с собой экземпляр его книги, чтобы почитать в самолете на пути в Сан-Франциско. Выводы Соренсона, основанные на многих годах полевых исследований изолированных коренных культур, потрясли меня. Сознание до завоевания укоренено в чувствах, форме порогового восприятия, с трудом признаваемого современным научным сообществом. Сформированное «богатой чувственностью» - когда с самого детства коренные народности росли, включенные в огромное количество телесных контактов – сознание до завоевания было основано не на поиске абстрактной истины, но на том, что вызывало хорошее чувство. Люди в таких сообществах очень хорошо чувствуют изменения в мышечном напряжении, отражающем изменения настроения. Если другие хорошо себя чувствуют, им тоже хорошо; опора и мотивация этой формы сознания полностью нацелена на достижение благополучия в сообществе. «Реально» или «правильно» (мы можем сказать «истинно») то, что вызывает хорошее чувство. В таких культурах «правильное», или «истинное», или «реальное» - это вопрос ценностей, а не соответствия структур или абстрактных концепций эмпирическим фактам.
Естественно, сознание после завоевания совершенно другое. Поскольку оно основано на диалектике, ему неотъемлемо присущи доминирование и завоевание: тезису противостоит и с ним «сражается» антитезис, который в свою очередь поглощается новым синтезом. Таким образом, диалектика, рациональность и сознание после завоевания по самой своей природе склонны к конфронтации. Только лишь эта мысль заставила меня остановиться – в особенности потому, что я натолкнулся на нее сразу после происшествия с молодым философом-материалистом.
Но дальнейшее и вовсе потрясло меня до глубины души. Благодаря различной динамике и присущей каждой из форм сознания мотивации, при прямом столкновении рациональности после завоевания и чувств до завоевания последние неминуемо подавляются.
В своем поиске истины разум опирается на завоевательную диалектику: идея, или «истина» одного человека сталкивается и побеждает идею, или «истину» другого человека. Их столкновение и борьба порождают новый синтез – воспринимаемый как творческий прорыв в познании.
Напротив, пограничное сознание или сознание до завоевания стремится к тому, что кажется правильным коллективу, пытается вместить все различия. Сталкиваясь с разумом, оно естественно стремится удовлетворить других и неминуемо уступает. Разум стремится завоевать, чувство стремится угодить; в результате происходит уничтожение или подавление пограничного сознания разумом.
Еще более тяжелым для меня стало понимание того, что разум не имеет никаких злых намерений. Просто учитывая эпистемологию чувств, разум затмевает их, даже имея достойные намерения.
Оглядываясь на свою собственную профессиональную деятельность, я нашел множество тому подтверждений. В своей работе у меня было много возможностей общения с людьми, интересующимися сознанием с иной точки зрения, нежели философия или наука – мистической, шаманской, эстетической к примеру. Чаще всего – даже если я пытался быть внимательным к тому, что способы познания этих людей отличаются от моих – они ощущали себя задетыми или раздавленными необходимостью привести свой опыт в соответствие с сухой логикой рационального анализа. Когда поиск истины натравливает диалектический разум на диалогический опыт, эмоциональный компонент опыта другого крайне редко может сохраниться в таком столкновении. Переживаниям не придается значения. Мудрость блокируется «истиной». Выводы Соренсона позволили мне понять эту динамику так, как я не понимал ее раньше. Это было не просто интеллектуальное понимание динамики взаимодействия сознаний до и после завоевания. Он подкрепил свои выводы по-настоящему шокирующим и заставляющим задуматься рассказом из первых рук об уничтожении целого образа жизни одного из племен Новой Гвинеи, когда вскоре после второй мировой войны их отдаленный остров обнаружили туристы.
Перед «вторжением» неолитическое охотничье-собирательское племя жило с «сердечными добрососедскими отношениями, основанными на взаимном доверии» - чувственный «интуитивный раппорт» между людьми. Их общение было спонтанным, открытым и честным. Для них «правдивый разговор» был «эмоциональным разговором», поскольку мог происходить только когда «личные чувства открыто и точно выражались, что требовало прозрачности в надеждах, интересах и желаниях». «Самым важным был масштаб общей радости».
В реальной жизни этих людей с сознанием до завоевания чувства и сознавание сосредоточены на непосредственном точном чувственном опыте – как если бы суть жизни состояла в сложном течении коллективного непосредственного опыта чувствования (collective sentient immediacy). Этому потоку отдельные личности доверяли свои внутренние мысли и ожидания, чтобы все могли их видеть, принимать и каким-то образом с ними соотноситься. Эта незамутненная открытая честность – основа, на которой выстраивается невероятно точная интегративная эмпатия и раппорт. Когда от этой открытости отказываются, эмпатия и раппорт также исчезают. Там, где обман становится обычным делом, они разрушаются.
В течение недели после прибытия первых туристов на остров образ жизни, поддерживаемый сотни – если не тысячи – лет, был безвозвратно утерян. Соренсон описывает «великую культурную амнезию», когда целые народности забывали свое самое ближайшее прошлое и делали «невероятные фактические ошибки в его описании… В некоторых случаях они даже забывали тип и стиль украшений, которые они носили всего несколько лет назад (в Новой Гвинее), что они применяли каменные топоры и если своих мертвых родственников всего несколько лет назад… Бескорыстное единство, казавшееся столь прочным и самовосстанавливающимся в этих изолированных сообществах, развеялось как легкий летний ветерок, когда тип сознания, основанный на истине, уступил место тому типу, который лжет для того, чтобы жить».
На высоте тридцати тысяч фунтов слезы наворачивались на мои глаза, когда я читал описание Соренсоном кризиса, который привел к культурному коллапсу:
Эпидемия бессонницы, яростные танцы всю ночь, красные потухшие глаза, становившиеся все более пустыми по мере того, как проходили дни, самые разнообразные речевые расстройства, внезапные мини-эпидемии спонтанной отчужденности, пробелы в памяти, гиперкинезия, потеря чувствительности, гибель любви, импотенция, недоуменный безумный взгляд, как будто их забили до смерти; четырнадцатилетние подростки и все остальные, свалившиеся на пляже… Вот был общий вид той недели, недели, которую не могло представить себе никакое воображение, недели, когда тонкая социально-чувственная смазка, удерживающая в неприкосновенности традиционный образ жизни, перестала действовать.
Я ехал на конференцию в Тусконе с намерением представить подробный доклад, призывающий включить в рассмотрение интерсубъективность, к относительному подходу в понимании природы и динамики сознания. Я считал необходимым включить перспективу второго лица, поскольку многие годы я чувствовал, что в спорах от первого лица (субъективных/основанных на опыте) и третьего лица (объективных) исследователей сознания упускается нечто очень важное. Поскольку большая часть нашего повседневного опыта включает в себя те или иные отношения, мне казалось, что если мы упускаем из виду этот очевидный аспект сознания, мы оставляем заметную брешь в философских исследованиях ума и сознания в общем. Парадокс или ирония моей ситуации не оставили меня равнодушным. Я приехал туда, чтобы вывести на первый план важность взаимоотношений для сознания – включить взаимность общих чувств – и все же контраст между моим интеллектуальным анализом интерсубъективности и недостаточным ощущением относительности сознания был очевидным. Не только в моих отношениях с окружающими людьми, но и с самим собой, я использовал разум для практически полного исключения любой реальной глубины чувств. Моя профессиональная жизнь в миниатюре представляла собой столкновение этих двух типов сознания – столконовение современного рационального ума и традиционного интуитивного ума. Я накапливал философские знания о сознании, но потерял контакт с корнями живой мудрости.
Различные способы познания
Если данный Соренсоном анализ рокового столкновения между сознанием до завоевания и после правильный, перспективы нерациональных способов познания выглядят бледными – но только если мы принимаем (хотя бы маловероятное) предположение, что рациональность – это эпистемологический конец игры. Ясно, что мы имеем богатейшие доказательства из вечной философии и от современных духовных учителей, что мистический опыт превосходит ум. Мы можем выйти за пределы разума, и когда это происходит, мы не отказываемся от преимуществ, которые нам дал разум за последние четыре или пять тысяч лет.
Скажу по-другому. Несмотря на то, что исторически – как показывают работы Соренсона – когда первичный чувственный способ познания сталкивается с рациональным, то первый неизменно проигрывает, это еще не конец истории. За пределами разума все мы можем развить транссовременную духовную или мистическую интуицию – а этот способ познания включает и объединяет все остальные. Снизу разум вырастает из довербальных чувств и интуиции; сверху он проецирует воображение по направлению к трансвербальному и трансрациональному опыту. До разума взаимосвязанные чувства и измененные состояния сознания выглядели для разума как магия – неопределимое царство шаманов. За пределами разума объединения и сообщества опыта и высших состояний сознания выглядят для разума как невыразимые и ноэтические – вечное царство мистиков. Везде, где разум господствует над чувствами, мистическое познание не «побеждает» разум – оно охватывает его, включает его, превосходит его. Таким образом, мистическая или духовная интуиция является объединяющей. Она включает и превосходит как разум, так и чувства. Больше того, нам не нужно уничтожать чувства – это происходит только тогда, когда они отрываются от своих корней в глубинной мудрости тела. Разум наиболее эффективен тогда, когда он сохраняет или возобновляет контакт со своими довербальными соматическими корнями. Разум совершенно по-другому работает, когда мы чувствуем наше мышление.
Дилемма разума
Ясно, что я стал чрезмерно полагаться на разум, и не смог увидеть, что дело не только в рациональности. Это искажение разума. Это не новость. Лучшие из наших философов указывали на разницу между «ясным умом» и «искаженным умом». Как раз на заре западной философии Сократ и Платон знали, что разум ограничен, и прежде чем понять эти ограничения, мы должны познать разум, чтобы достичь их. Только тогда мы сможем продвинуться к следующей стадии. В восемнадцатом веке Иммануил Кант принял этот вызов, сделал его делом всей своей жизни и продемонстрировал этот дисбаланс в своем труде «Критика чистого разума». Уайтхед так же овладел разумом, - возможно, еще лучше, - поскольку зашел так далеко, чтобы понять, что разум укоренен в чувствах. Ясный ум понимает, что ограничения разума не есть ограничения познания – и, конечно же, не ограничения реальности. И неспособность понять это – основная проблема. Не только моя проблема, но дилемма всего современного мира. Я пришел к пониманию, что моя история – это отражение происходящего не только в современной философии, но в современности в целом. Вот эта дилемма: с одной стороны, мы потеряли контакт с глубинным основанием разума в чувствах и теле и с сетью чувств в природе. С другой стороны, мы так и не воспользовались даром разума в полном объеме. Вторая проблема коренится в первой. Но решать их надо одновременно. Таким образом, наша проблема – это не слишком много разума, а недостаточно разума. Недостаточно правильного разума: ясного разума, укорененного в чувствах и теле и открытого превосходящему сиянию мудрости.
Столь многие академические философы заняты поисками брешей в логике других философов и не берут пленных. Они действуют, исходя из предположения, что прогресс заключается в том, чтобы обнаружить ошибку и исправить ее. Мы даже могли бы назвать это «путем отрицания» - если бы не боялись исказить смысл этого названия духовной практики. Но философия не обязательно должна быть построена на конфликте, на столкновении мировоззрений, как сказал Джон Стюарт Милл (по памяти): «Философы обычно правы во всем, что утверждают, и не правы в том, что отрицают». Восприимчивые и мудрые мысли вроде этой показывают, что философия может оправдать свое название. Представьте себе философию, которая ищет, а что же в точке зрения «другого парня» правильно? Подобный сдвиг в отношениях сближает философию и духовность, а истина приближается к мудрости. По моим собственным словам:
Каждая точка зрения выражает некую глубокую истину – и ошибаться может только в том, что претендует на обладание всей истиной… Т.е., в каждой точке зрения можно обнаружить истинное зерно – хоть в научном материализме, хоть в духовном идеализме, хоть в панпсихизме – и задача честного философа заключается в том, чтобы обнаружить эту истину. Задача же великого философа заключается в том, чтобы понять, как эти частные истины складываются в связную общую реальность.
Источник: http://integralvisioning.org
Перевод: Дарья Амосова для integralportal.ru
Скачать
Сознание: истина или мудрость? (0,08 Мб)